По Бздеховской по дороге, из Бздуново в Пердуново,
Сквозь Блядцово, Мудоково, через речку Блядею,
Мимо Пиздино с Хуйково, Ебшино и Ебехово,
Говенково, Куярово, проезжая Елдино,
Ехал гоп, зажмурив веки, на расшатанной телеге,
Поправляя обереги, ряху обернув свою.

Рядом – Поиблой починок, где любили еть дивчинок.
Где косарь елдою длинной разгонял навозных мух.
Где вороны не летают, ночью моськи затихают,
Кошки прячутся в сарае, создавая тишину.
Над Мудовкой тоже тихо – не шныряет даже рыба.
Даже сом, глядя сердито, не раскроет пасть свою.

Проезжая Наебуху, раздавил гоп медовуху.
После, почесавши брюхо, снял он с лошади сбрую.
Вправил раз или три раза. Опосля, покушав мясо,
Медовухой смыв заразу, дав по сто на оба глаза,
Мять продолжил колею.

В Пизденково путь он держит. Скоро уж рассвет забрезжит.
Рядом скалы волны режут, в поле веет русский дух.
На Пездлевскую он вышел, и такое, вдруг, услышал!
Словно молот дал по дышло – дикий крик прорезал слух.
Из кустов, в овраге дальнем, будто кречет утром ранним,
Будто кто-то в тухес ранен, будто режут там свинью,
Будто муди придавило, будто сломан мотовило,
Будто варит кто Тортилу – глотку там дерут свою.

Гоп вскочил, перекрестился, медовухой окропился,
Обухом вооружился и поплел, трясясь, на звук.
Гром гремит, кусты шатает, ветер в чаще завывает,
Сено по полю летает, дрын выпрыгивает из рук.
Гоп подходит ближе, ближе, наклоняется все ниже,
От волненья еле дышит в ожиданье страшных мук.

Подойдя к кустам впритык, головой он к ним приник.
Шорох стих, вдруг, в тот же миг. Тихо стало, как в гробу.
Палку он в кусты воткнул - кто-то в воздух сиганул
И такой поднялся гул, будто дунули в трубу!
Полумесяц заслоняя, в затхлом воздухе витая,
Появилась суть иная. Не во сне, а наяву.

С ярко-черными глазами, с вьющимися волосами,
Бледно-белыми рогами пред гопом вознесся черт.
О копытах двупальцовых, позади которых шпоры.
На груди с крестом свинцовым, что висит наоборот.
Хитрым прищуром взирает, за спиной хвостом виляет,
И в сияющем оскале раскрывает демон рот.

«Здравствуй, гоп! Как жизнь лихая? Как купчиха молодая,
Что с тобой на сеновале каждый третий день лежит?
Как купчихины отроки, что всегда рождались в сроки
Меньше году с той эпохи, что купец в дороге был?
Опусти ты палку эту! Если б я хотел, то в клетку,
Над углями разогрету, вмиг тебя бы посадил!»

Гоп стоит в оцепененье, в животе бурлит волненье,
Дрожь подкашивает колени, пелена застила взор.
Из последних сил собрался, пошатнулся, удержался,
Палку спрятал в "адидасы" и продолжил разговор.
Голос был спокоен, кроток, но угадывались ноты
Не волненья, но заботы за себя, и за свой двор.

«Здравствуй, черт! Не ждал, признаюсь. Хоть и часто я катаюсь,
Но не думал, что, скитаясь, встречу вдруг вот так тебя!
Жизнь моя идет степенно, где – богато, где-то – бедно.
Пусть и светят перемены – не гнетут они меня!
Да, с купчихой мы знакомы! Да, лежали на соломе!
Но детей, что скачут в доме, никогда не делал я!».

Черт задумался над речью и в раздумьях не заметил,
Как его, расправив плечи, гоп по голове хватил.
Лес поплыл перед глазами, хвост стрелой мохнатой замер,
И шишак между рогами свету в миг себя явил.
Подкосилися копыта; демон с головой пробитой,
Словно старое корыто, рухнул в буерак без сил.

По Пездлевской бричка едет, солнце согревает плечи,
В небе ясном вьется кречет, лошади неспешен ход.
Обереги поправляя, запах ячменя вдыхая,
Горя и беды не зная, про купчиху вспоминая,
По дороге ехал гоп.